Заповедник 40 лет спустя, или как я побывала в Пушкинских горах

Заповедник 40 лет спустя,
или как я побывала в Пушкинских горах

Сергею Донатовичу Довлатову, с любовью
1.

Вот уже почти девять лет я живу в Италии, до которой Пушкин так и не доехал и в которой Довлатов побывал при весьма печальных обстоятельствах. Обычно я езжу домой раз в год, осенью или зимой, когда работы мало. Работа у меня сезонная — экскурсовод, поэтому я использую «глухие» месяцы для того, чтобы побывать в России. Но на этот раз отправилась в мае для того, чтобы принять участие в конференции, посвященной 90-летию моего учителя Вадима Соломоновича Баевского. Поехать я хотела очень, с рвением готовила доклад об образах «Разговора о Данте» Мандельштама. Но где-то месяца за три до поездки обнаружила, что мой загранпаспорт будет недействительным уже в конце апреля. Ах, это типично русское раздолбайство, которое я притащила за собой в Италию. Я тут же рванула в консульство в Риме, по срокам вроде все получалось — конференция начиналась 15 мая, но русская бюрократия — она и в Италии русская бюрократия, поэтому сомнения, что паспорт сделают в срок, были. Вообще, когда попадаешь в наше консульство в Риме, кажется, что ты находишься не в центре итальянской столицы, а где-нибудь в Урюпинске: те же тетки, которые пеняют тебе на состояние твоего паспорта, некогда залитого коньяком, те же обои на стенах, календари, уродливая мебель и такая же манера поведения.

Паспорт ожидался со дня на день, между тем время неумолимо приближалось к 15 числу, я не знала, паковать ли мне чемоданы, закупать ли подарки. Заветный звонок из консульства раздался после обеда 14 мая, я кинулась домой, по дороге звоня мужу и сообщая ему, что завтра мы с ним в пять часов утра выезжаем в Рим. Далее все происходило стремительно: получение паспорта, дорога до аэропорта, во время которой я купила билет на самолет, быстрое прощание и — оп-ля в два часа ночи я дома, в Смоленске. Мама по традиции встречает меня водкой и селедкой, оливье, еще какими-то яствами. Какое все это имеет отношение к Довлатову? У этой поездки была еще одна цель — посетить Пушкинские горы, в которые я стремилась всем существом. Я уже была там, давно, в девятом что ли классе. Стояла поздняя осень, было очень холодно и промозгло. На елках лежал снег, а у меня не было теплой обуви, и я отчаянно мерзла. Запомнилась из той поездки какая-то чушь, какие-то ерундовые, досадные мелочи. Как учитель истории стучался к нам в комнату, потому что мы не спали и шумели. Как его мать, тоже учительница, вздымая огромный бюст стояла перед могилой Пушкина, всем своим видом показывая торжественность момента. С картинно поднятым подбородком она глядела вдаль, в глазах ее были слезы. Нет, впрочем, запомнилось еще кое-что: посмертная маска Пушкина на солее собора, этот страшный полуприкрытый правый глаз. Но не было в той поездке главного: одиночества и времени, погружения не было, поэтому я так стремилась сюда через столько лет.

Довлатова я тогда не читала, даже имени его не слышала. А потом «Заповедник» стал моей любимой, чуть ли не настольной книгой, и я решила во что бы то ни стало посетить Пушгоры непременно в теплое время года — весной или летом. Потому что мне казалось, что весной это образ рая — место, где жил Пушкин. И Довлатов. И не случайно он назвал это место заповедником, где чувствуется, хранится веками его, их присутствие.

2.

Мои дни в России обычно забиты до отказа — столько накапливается дел, встреч, но мне удалось выкроить — о, счастье! — целых четыре дня, и 26 мая, вечером, я отправилась на автобусе Смоленск-Санкт-Петербург во Псков, одна. Конечно, мне хотелось бы поехать в хорошей компании и на машине, но компании мне не нашлось, водить я не умею, поэтому пришлось восемь часов трястись в совершенно пустом по случаю открытия сезона автобусе. Нужно сказать, что автобусы я ненавижу, причин тому несколько, а главное — в них нет туалета. Потому что я предполагала, прожив в России 36 лет из 45, что ожидает нас на промежуточных станциях типа Пустошки, где мое эстетическое чувство пострадало особенно. Всегда в таких случаях я вспоминаю Маркеса, который приехал на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве в 1957 году и был поражен даже не состоянию общественного туалета в одном из пригородов, а тому, что туалет такого типа существует. С тех пор прошло 63 года, но ничего не изменилось.

Меня высадили в 5.30 утра на какой-то автозаправке на окраине Пскова, куда такси удалось вызвать только с третьего раза. Оно подвезло меня к видавшему виды автовокзалу, я зашла вовнутрь — в общей зале с обшарпанными стенами и киосками стояли рядами металлические кресла, до моего автобуса на мечту оставался еще час. Истомившись совершенно, я наконец вышла на крыльцо вокзала, к которому подъехал задрипанный автобус неизвестной мне марки с плюшевыми бурыми шторами. Я села на видавшее виды сиденье, претендовавшее на мягкость. Мы миновали промышленные окраины и выехали наконец в поля под хмурым псковским небом.

3.
Через два часа я вышла в совершенно пустынных Пушкинских горах. От волнения запутавшись в навигаторе, спросила дорогу к монастырю. Почему-то в голове стали звучать гумилевские строки:
Есть на море пустынном монастырь
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарен немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь…
в тот золотой и белый монастырь!

Хотя никакого моря здесь не было, но лексика пушкинская — море, лукавый. И еще — они звучали как парафраз любимого мною пушкинского «Пора, мой друг! Пора!» Монастырь был белый, но не золотой. Крыши у Святогорского зеленые. В нем велись работы, было видно, что монастырь живой — не такой, как в прошлый раз, когда мы были здесь с классом. По крутой лестнице я взобралась наверх и мой взор упал на табличку о том, что здесь, в приделе Одигитрии, настоятель архимандрит Геннадий отпевал Пушкина. К глазам подступили слезы. Лавка при церкви была открыта, я хотела взять что-нибудь на память, но ничего не понравилось, поэтому я купила свечи, чтобы поставить за упокой рБ Александра. Кажется, подала записки. В полутемном маленьком храме сидел монах, я походила меж колонн, рассматривая иконы, поставила свечи. С облегчением вышла на воздух. Туда, где за полукруглой апсидой была могила Пушкина — простой белый памятник, почему-то напомнивший мне печку из-за этой полукруглой арки в середине. Немедленно вспомнилось: «…Да щей горшок, да сам большой». Я не знаю, как надо себя вести у могилы великого человека? Самым правильным мне казалось помолиться, что я и сделала, а потом села на лавочку и стала рассматривать луковички куполов и закомары. На белых стенах церкви играли солнечный блики, шевелились тени, отбрасываемые листвой, это было успокоительно и красиво.

4.
Сидеть под стенами монастыря можно было долго, но нужно было подаваться в сторону гостиницы. Впрочем — была еще одна цель — знаменитый ресторан «Лукоморье», место пьянок и бесчинств фотографа Валерия Маркова и самого Довлатова. Внутрь попасть не удалось — было закрыто на спецобслуживание. В ресторане были новые пластиковые рамы, пластиковый же ремонт внутри, но дух захолустного совкового ресторана остался прежним. Это было видно даже не заходя внутрь.

До гостиницы с «говорящим» названием «Арина Р." было километра два. Дорога пролетела быстро — я шла под шоссе, жуя расстегай, любуясь солнечными бликами и вдыхая хвойный дух. Когда я свернула по указателю, через несколько минут оказалась в чистом поле у длинного деревянного строения, с одной стороны, напоминавшего усадебный дом, а с другой — службы. Внутри все было чисто и комфортабельно, я вышла на балкон и пожалела, что оказалась одна в таком чудесном месте, без мужа, родителей и друзей. И не с кем было разделить радость этого вида: луг за окном, деревянная изгородь, пасущиеся лошади.

Приняв душ и переодевшись, я отправилась в Березино — небольшой поселок, где жил Довлатов во время своего недолгого пребывания в Пушгорах. Я шла под солнцем, обдуваемая довольно сильным ветром по песчаной дороге среди лугов, начинавших зацветать лиловым, и была абсолютно счастлива.

Среди приличных современных домов, покрашенных в желтый и коричневый, со спутниковыми тарелками, довлатовский дом выглядел этаким инвалидом, калекой, пьяницей. И что было хуже всего — он был закрыт. Я побродила вокруг, прочитала хрестоматийное, висевшее у калитки: «Любимая, я в Пушкинских горах…" и собиралась уже подаваться восвояси. Но тут заметила мужичка, который через дорогу у открытого настежь гаража чинил машину. Вообще-то я хотела спросить у него, как, не возвращаясь в отель, дойти до Михайловского. В ходе разговора выяснилось, что он Анатолий, племянник того самого Михал Ивановича, у которого Довлатов снимал комнату, и что он неоднократно с писателем выпивал. Я с завистью посмотрела на невзрачного человечка. Он позвал жену, та открыла мне калитку и пошла за ключами от дома, сказав: «Почитайте пока тут». Во многих местах на доме, на постройках во дворе были расклеены листы с цитатами из «Заповедника». Я сказала ей, что эту книгу я знаю почти наизусть, так как перечитывала ее, наслаждаясь каждой фразой, много раз.

Мы вошли в дом. Коридор был украшен фотографиями Довлатова. «Вы смотрите, какой детина», — нежно сказала Галина, показывая на фото, где он был запечатлен на горбатом мостике с экскурсантами и Наташей Шарымовой. Действительно, Довлатов был выше их всех на голову.

Посреди первой комнаты гордо красовалась электропила «Дружба», хорошо известная любителям творчества писателя по, может быть, самой смешной фразе в «Заповеднике» про «х.к — и 25 рублей в кармане».
Во второй комнате жил, собственно, Довлатов. Галина с гордостью показала мне дырку в полу, через которую к нему приходили собаки. Ложе показалось мне слишком коротким, моя спутница радостно подтвердила: «Да-да, он спал на этой кроватке по диагонали». Я, осматривая более чем скромный уют, все думала, как же здесь могли происходить любовные события, описанные Довлатовым?

Потом Галина рассказала мне, что после эмиграции Довлатова в этот дом началось паломничество. Люди приезжали и вслед за ним снимали этот дом на лето. Среди них была в том числе одна довольно известная московская поэтесса, которая так же, как и Сергей Донатович, любила выпить. И вообще отличалась свободными нравами. Так, она, например, любила купаться голышом в Петровском озере. И один раз, аки русалка или пушкинский мертвец, угодила в сети. И претерпела страшный позор, пока рыбаки ее вытягивали и несусветно ржали. По этому поводу она пришла вечером с бутылкой водки к Галине с мужем залить горе.
Галина развивала тем временем тему пьянок и поведала мне, что как-то раз она спросила мужа, чем же они, собственно, закусывали. «Да так, то, что на грядке найдем», — сказал с ностальгическим выражением на лице ее муж.
Тепло распрощавшись с милыми хранителями довлатовского музея, я отправилась все-таки к главной цели моего путешествия — в Михайловское.

Этот дом, который не видел Пушкина, потому как много раз горел и восстанавливался, казался мне раем. Он светил мне через годы, я мечтала увидеть этот волшебный подъездной круг, войти под эти своды.
Пока же я с огромным воодушевлением совершенно одна шагала под другими — разлапистыми и зелеными сводами. Просто идти казалось мне неправильным, и поэтому я всю дорогу читала про себя пушкинские тексты, прерываясь то на древний крест, то на часовню, то на грибок, то на огромную улитку, то на парковую скамью. Пока вид зеленого дома с крыльцом же заставил меня остановиться и застыть. Минуты через две как будто кто-то сказал мне «Отомри», и я поспешила в кассу.

5.
В Михайловском было пусто. «Экскурсию брать будете?» «Ну,…давайте».
На крыльце сидели трое каких-то личностей, охранник и, видимо, другие служители музея. Девушка сказала: «Подождите. Сейчас к Вам выйдет экскурсовод».

Я принялась разглядывать литографии в прихожей. И тут белая дверь отворилась, и вышел молодой парень. «Матвей», — представился он, сильно дыхнув на меня табаком. Тут же в уме я поставила минус напротив Матвея, потому что одно из первых правил экскурсовода — рот его должен благоухать, как майский сад. И уж, конечно, он не должен выдыхать ни перегар, ни табак, ни какие-то другие малоприятные запахи.
Я объяснила Матвею, что я филолог, кандидат наук, о Пушкине знаю не понаслышке, что я специально притащилась из Италии, чтобы побывать здесь, что я мечтала уже много лет увидеть Михайловское и «дали».
Я попросила Матвея поэтому сосредоточиться на экспозиции и подлинных предметах. Надо отдать должное — экспозицию он знал, но периодически сбивался на заученное, на рассказы о декабристах и биографию Пушкина, бодро цитируя письма Александра Сергеевича.

Я же все время вспоминала Довлатова. Потому что без его книги, без его образа невозможно представить себе Пушкинские горы, он стал их своеобразным гением места. Я спросила Матвея, читал ли он «Заповедник»? Он ответил даже с каким-то вызовом: «А что? Нужно?» Я сказала, что ему нужно особенно, потому что тогда бы он не позволил бы себе сказать «оригинальные пушкинские сосны» и бубнить раз и навсегда заученную экскурсию без учета того, кто перед ним. Я спросила, какая у него зарплата, он сказал, что 20 тысяч. «Наверно, энтузиаст», — подумала я. Оказалось же, что здесь просто больше негде работать, а людей с высшим образованием, пусть даже естественно-научным, берут. Он рассказал, что они по обмену были в Италии, кажется, в Парме. И я подумала: «Как несправедливо».
По парку под начинавшемся дождем бродили две дамы. Тоже без зонтов — свой я оставила в гостинице. Я решила подкрепиться в надежде на то, что дождь пройдет, и отправилась в пустовавшее в отсутствие туристов кафе. Жаркое в горшочке при моем беспорядочном питании последних дней показалось мне верхом кулинарии.

Дождь не прекращался, но и не усиливался, и я решила исполнить мою мечту — дойти, как Пушкин, пешком до Тригорского, увидеть «оригинальные пушкинские сосны». До Тригорского, как мне сказали, километра четыре по прямой — ерунда для тренированного человека. В полном одиночестве, которое разделял только столь же одинокий лебедь, я пошла по тропинке. Мрачный лес обступал ее. Между тем тряпичная моя курточка начинала уже пропускать влагу. Я оказалась в своеобразной точке невозврата, потому что я уже довольно далеко продвинулась по дороге в Тригорское, и до гостиницы в случае изменения планов было более двух километров. Все-таки пришлось повернуть. Замерзшая, уставшая, промокшая я добралась до своего номера, приняла горячий душ и впала в сонное оцепенение. В семь часов, как было запланировано, подняться я не смогла. «Ну, ничего, — подумала я, — ресторан все равно будет открыт». Как же я ошибалась! Я, запланировавшая чудесный русский ужин в замечательном ресторане, выстроенном справа от гостиницы все в том же деревенском стиле, оказалась жестоко разочарована. И осталась стоять в совершенном одиночестве на широком деревянном крыльце посреди чиста поля. Поесть и выпить после пешеходных дневных приключений хотелось зверски. До Пушкинских гор тоже километра два, идти, да еще и по сгущавшейся темноте, не хотелось. Пришлось поступить роскошно. Скажу вам, что по Пушкинским горам я передвигалась либо пешком, либо на такси. Был выбран второй вариант. Таксист любезно подождал меня, пока я быстро покупала коньяк, нарезку, лаваш и салат из морской капусты. Отвез обратно. Поедая мой скромный ужин, я смотрела на розовевшее небо за окном и думала о том, как было бы чудесно оказаться на этом широком балконе в хорошей компании и как плохо, что я больше не курю.

Я была даже рада, что Тригорское закрыто в этот день. В большом парке не было никого, лишь я да охранник бродили по его тропинкам, он — тоскливо-настороженно, я — умиленно-расслабленно. Ах, как шли этому дому тишина и спокойствие, как шли кусты сирени — белой и лиловой. Было видение: как Пушкин, хлыстиком сбивая тычинки тимофеевки перед тем, как взбежать на крыльцо, приникает лицом к душистой грозди, приседает, стряхивает на себя пахучие капли, смеется. Мне нравится видеть его в мечтах смеющимся, думаю, он часто смеялся, совсем, как я, и иногда по тем же поводам — как сейчас, когда я улыбаюсь от удовольствия — двойного — созерцания и запаха сирени и видения Пушкина.

Я дождалась, пока отбудет большая группа, и повернула к беседке справа от дома. Там я чудесно провела полчаса, допивая коньяк, доедая лаваш, слушая жужжание пчел и любуясь цветущими яблонями. Я могла бы сидеть здесь вечно, но нужно было поторапливаться, потому что к вечеру я планировала быть в Псково-Печерском монастыре.
По дороге во Псков, в отчаянно трясущемся на ухабах пазике я сделала наброски, так, не думала, что из них что-то получится. Потом, через много месяцев, я нашла этот листок с каракулями уже в Италии и написала вот это стихотворение:
* * *
Пусть я уеду,
а перед глазами будет стоять
луг пологий со сферами одуванчиков —
цельный, нетронутый мир.
На городище кресты,
дом деревянный, мосты,
холмы, лестницы, дали.
Цветет сирень, я не хочу уезжать.
Буду вечно в беседке лежать
с видом на дом Ганнибала,
с коньяком неразменным в руке,
с мыслью дружеской накоротке.
Здесь и в лесу не страшно:
под двойным колпаком —
Божьим и Пушкинским,
их пятаком, податью живы.
Авось не умрем пока.
До тех пор, пока пишет рука,
и глаза дружны со слезой,
и сердце летит борзой.

8.
Воспоминания о Псково-Печерском монастыре сохранились с той самой школьной поездки. Когда наша группа входила в ворота, я думала о пустом: мне было досадно, что сзади светлые мои джинсы были забрызганы грязью. Перед кем я собиралась красоваться в монастыре? Кстати, одно из самых сильных воспоминаний того визита было о красивом, видимо, послушнике, который стоял на балконе Михайловского собора. Еще запомнились звездные купола Успенско-покровской церкви, то, как монах с помощью свисавшего до земли каната звонил в них, и кликуша в пещерной церкви. А еще дискуссия с каким-то мужчиной по поводу ношения женщинами штанов. Мы были молодыми и наглыми, как основной аргумент мы использовали то, что и мужчины носят юбки, тыча в седобородого старика шотландцами.
Причиной, по которой я стремилась в монастырь, была не только неудовлетворенность прошлой поездкой, но и одно ставшее дорогим имя — архимандрита Тихона Шевкунова. Я прочитала его книгу «Несвятые святые», и мне захотелось посмотреть на тот балкон, с которого тогдашний наместник монастыря архимандрит Алипий резко сообщил Фурцевой о физиологической причине оставления мира. Это, конечно, шутка. Просто мне захотелось снова увидеть этот образ рая, но и в этот раз как-то не задалось.
Когда я подошла к воротам монастыря, то застала возле них группу смоленских студентов со знакомым оператором и священником. Я не видела их много лет. Мы дружески поговорили, удивившись встрече. Собор был закрыт, и монастырь был вовсе не таким парадным, каким я его помнила. Я направилась к Успенско-покровскому храму, где шла служба, и который был по этому поводу забит народом так, что к иконам приходилось протискиваться. Несмотря на то, что сапоги были сырыми, и ноги мои начинали уже сильно мерзнуть, я решила достоять службу до конца и только потом отправиться в гостевой дом.
Внутри моего серьезно подмоченного организма поселился холод. Я продрогла так, что мне захотелось поесть горячего и выпить крепкого. Первое удалось, второе — нет. Оказалось, что в заведениях поселка не продают крепких напитков, и водку купить в магазине после 21.00 тоже не удалось. «Может, оно и к лучшему, — думала я, потягивая горячий чай. — Монастырь все-таки».
На следующее утро обитель была пустынна, службы не было. В дальние пещеры попасть не удалось. У меня было еще задание от Леры — передать письмо схимнику. Мне его показали. Письмо он не взял, что сказал — не помню. Я купила Богородичную икону «Невеста неневестная» и пошла на автобус.

9.
Когда планируешь путешествие, никогда не знаешь, что произведет на тебя большее впечатление. Одним из таких незапланированных сильных впечатлений был Изборск. Я не собиралась останавливаться в нем, но строчки про синеву его снегов так настойчиво звучали в голове, что я решила выйти из автобуса под начинавший моросить дождик. Когда я дошла до центра, он превратился в ливень, кроссовки мои совершенно размокли, я выпила в трактире 100 граммов белорусского самогона, поела солянки, переоделась в шикарные голубые флорентийские сапожки (эхх, которые, кстати, Изборск вынесли, только краска немного пообтерлась с боков), оставила за 100 рублей пакет в трактире и отправилась за стену.
Первым и, возможно, самым глубоким впечатлением стала церковь святых Сергия и Никандра. Низенькая белая ограда с двускатной зеленой крышей, за оградой древние кресты и камень с лабиринтом. Но больше всего впечатлил фасад с воротами в храм и звонница, с двумя проемами и с крохотной главкой над ними. Все простое, белое, никаких украшений, пик архитектурного аскетизма, что и впечатлило. Мне, привыкшей к богатству фасадов флорентийских церквей, которые звучат, как концерт Вивальди, этот фасад прозвучал, как одноголосый знаменный распев. Внутри пустота покинутого помещения, ничего нет, только иконостас с темными иконами. На стуле у подслеповатого окна женщина читает газету.
Внутри крепости, сложенной из грубого серого камня, был луг. Никольский собор, как огромная сахарная глыба в зеленой бумаге. Деревянный дом, где живут люди и кошки. Наверху жуткий ветер. Со стены — холмы, перелески, пока хватает взгляда. Все просто, такую простую и суровую жизнь вели здесь когда-то наши предки. Вот они перекосы моего филологического сознания — я ничего не знаю про этот город, кроме стихотворения Бродского, которое и не про Изборск вовсе, конечно.
Какого лешего я потащилась в луга? Кто мне скажет? Хотела посмотреть на ветреницы, хотела дойти до дальнего кладбища? Хотела увидеть крохотную часовню Корсунской иконы Божией Матери, похожую на детский кубик, к которому кто-то ради забавы приставил колоколенку? В результате — мокрые насмерть ноги.
Оказалось, что в Старом Изборске нельзя купить резиновых сапог, да вообще ничего нельзя купить, кроме сувениров, из которых мне по обстоятельствам больше всего подошли толстенные носки с белками. Этакие вязаные сапоги, подошву приделал — и готово, никакой холод не страшен, дождь — да, поэтому я решила мочить до конца сапоги, а потом уже, сев в автобус, снять их и надеть носки.

10.
По Пскову текли реки, передвигаться пешком было совершенно невозможно, мутные воды заливали мои голубые флорентийские сапоги, поэтому к Кремлю я отправилась на такси. Серые башни его помнились мне еще с того, давнего посещения. Под аркой, прячась от дождя, стояли дети с пиками и щитами, белой прямоугольной громадой высился собор, зеленела омытая дождем трава. Рассмотрев резьбу и изразцы, я поднялась по лестнице и вошла в пустой храм, в котором возносился вверх узкий и длинный иконостас. Перед солеей стоял ковчег с мощами княгини Ольги. Я приложилась и мгновенно почувствовала необыкновенную радость, которой мне захотелось поделиться с теми, кто, как и я, носит это замечательное имя, — поэтому я купила пять маленьких икон и приложила их к ковчегу.
Дождь не прекращался, но я решила все-таки пересечь Великую, однако на другой стороне реки сдалась — вызвала такси. Пока ждала его, решила зайти в церковь Михаила Архангела по привычке никогда в поездке не терять время. В результате такси я прозевала, до автобуса оставалось 15 мин. За рулем другого такси была девушка — красивая, белокурая, похожая на княгиню Ольгу, как я ее себе представляю. И характера оказалась подходящего — решительно гнала по лужам, расплескивая их до неба, так что на автобус я успела.

11.
Что осталось от той поездки? Много фотографий, потому что, готовясь к будущей ностальгии, я снимала каждое мгновенье, свое лицо: вот вдохновенное и печальное в монастыре, радостное — в Михайловском. Пушкин мог видеть себя только когда смотрелся в зеркало. Я думаю, что селфи бы его заинтересовали. Любопытно было бы посмотреть на них. Вот Пушкин сидит перед камином. Подпись: «Тоскую один в деревне». Вот, воодушевленный, спешит напрямки к Тригорскому. Подпись: «Я у трех сосен». Вот они с Пущиным поднимают бокалы, радостные и довольные. Подпись: «Пьем за здоровье друзей».
Думаю, что Довлатов с его полнейшим равнодушием к собственной внешности отнесся бы к появлению селфи спокойно.
Эти два разных писателя и человека присутствуют в моем сознании постоянно. Иногда в ответ на мои размышления о них посылают приветы. Так, недавно я была в Венето. Бродя по тихому городку Скио, почему-то все время вспоминала «Из Пиндемонти»: «…По прихоти своей скитаться здесь, и там, / Дивясь божественным природы красотам…». На следующий день в Тревизо зачем-то остановилась у витрины с восточными коврами, под одним из них увидела место изготовления — Арзрум. И написалось стихотворение:

В Тревизо, в магазине восточных ковров,
увидела один из Арзрума —
единственной пушкинской заграницы —
и подивилась немедленному ответу мира
на мои размышления
о том, что я живу так, как хотел бы Пушкин,
согласно его идеалу счастливой жизни —
скитаюсь, и всё больше по своей прихоти
здесь и там, и дивлюсь, и трепéщу,
и не гну ничего.
Бедный Александр Сергеевич —
так никогда и не побывал
в своей златой Италии.
А может, и не надо было?
Здесь бы многое отвлекало —
женщины, вино, «созданья
искусств и вдохновенья»,
божественная красота природы.
Вот я — восемь лет уже
не могу сосредоточиться,
только накапливаю с жадностью неофита,
когда ж это кончится?
Когда отдавать начну —
не отдаваться?

А через несколько дней я бродила за Римскими воротами во Флоренции, подняла глаза, и прочитала название улицы: «Ипполито Пиндемонти».
Пушкин хотел уехать из России на время, но его не пустили. Довлатов не хотел уезжать из России навсегда, но ему пришлось. Я не то, чтобы хотела уезжать из России — так сложилась жизнь. Но мне всегда хочется возвращаться. И не последнюю роль в этом играют Пушкин и Довлатов.

Теги: Автопутешествия, Культурно-познавательный туризм, Паломнические туры, Самостоятельные путешествия