Пока течет Нева

Однако среди декораций есть и одушевленные герои, и самая живая среди них — это, конечно же, Нева. Не красавица в традиционном плане, не модель, не обольстительница. Она строга и сдержана. Но в ее угрюмом нраве, непокорности и внутренней гордости есть завораживающая притягательность: ее боишься, но позволяешь ей манить тебя; не доверяешь, но даешь манипулировать собой.

Помню, в конце осени, мой друг восторженно сказал:

-Представляешь, Нева почти замерзла!

Я почернела и прошептала:

-Не Дай Бог…

-Почему?

-Жизнь течет, пока течет Нева!

И моя петербуржская жизнь действительно «потекла» благодаря ней. Нет, на удивление мой отсчет начался не с момента, когда я решила, что буду здесь учиться, не тогда, когда написала ЕГЭ и узнала результаты, не тогда, когда отдала свой аттестат и переехала сюда жить. На самом деле все началось обычным мартовским днем. В школе прошел очередной пробник, в очередной раз моя мечта подверглась серьезной атаке, и снова героически выстояла. Голова болела, глаза не видели ничего вокруг, ноги вязли в распутице и медленно передвигались в неведомом мне направлении. И вдруг посредине этой безликой улицы я увидела чудо. Мне неожиданно, но невероятно ясно и отчетливо представилось, как я дойду до конца дороги, поверну за угол, а там увижу гранитный ободок набережной и волнующуюся под мартовским ветерком гладь Невы.

У нас бывают цветные сны, краткие, бессмысленные, но неописуемо живые, живее самой реальности. Такой сон постиг меня посреди дня, на улице, на полпути к сдаче выпускных экзаменов. Такой сон должен был стать явью. В тот момент я, как никогда раньше, поняла: мне нужен тот город, где за углом Нева. Без него мне не жить.

К счастью, этой проблеме нашлось решение: отыскался город, в котором действительно за углом есть Нева. Санкт-Петербург! Его отсчет, кстати, тоже начался с Невы.

Триста лет назад набухло небо, и город встрепенулся в ответ. На реке из исторического мрака враждебно выступили шведы, а им в ответ порывисто застучали Петровские топоры на верфях. Вкус соли морозного Балтийского моря смешался с тухлой безнадежностью северных болот. И в это мгновение, вдруг, из непроходимых лесов, в самом, казалось бы, неподходящем на свете месте, из тьмы и страха выросли величественные проспекты и роскошные дворцы. Так зародилась северная жемчужина, и так она воскресает каждое утро.

Проблемы геолокации

Как я оказалась здесь, как? На часах отбило полгода, а я все не могу понять. Кто-то сказал, что все дороги ведут в Рим. Не верю. Я здесь, а значит, одна дорога на свете точно не ведет в Рим. Она ведет сюда.

Глаза до сих пор ненасытно притягиваются к намоленным простым силуэтам Петропавловки или просторной Дворцовой площади, не могут наглядеться на них, да и, пожалуй, никогда не наглядятся. Кажется, здесь каждая рустовочная зазубрина таит в себе взгляды тысячи гениев. И мой взгляд, мой мимолетный взор теперь смешался с ними.

Может, именно этот фонарь когда-то вдохновлял Блока.

А в этом неухоженном, заброшенном и облетающем, как осенние листья, доме жили униженные и оскорбленные герои произведений Достоевского.

«Я здесь». Это сложнее всего. Сложнее всего определить, где ты находишься, определить свое место в этом бесконечном пространстве, в этом бесконечном городе, в этой бесконечной жизни. «Я здесь» — не поможет осознать ни один GPS навигатор или геолокатор. Определить местонахождение — вот цель номер один. Ну пусть будет так: Вселенная, Галактика Млечный путь, Солнечная система, Земля, Евразия, Россия, Санкт-Петербург. Может быть. Или нет?

А вдруг это Питер или Петроград? Ленинград или Санктпетербургъ? А, может, просто Вечный город. Не тот, итальянский, а особенный, Северный Вечный город. Самый европейский в России и самый русский в Европе. Это только кажется, что он заспиртован в 19-м столетии, как экспонат в Кунсткамере.

На самом деле, Петербург больше, чем памятник одной эпохи. Беря свое начало в галантном веке, он, словно зеркало, отражает всю русскую историю. И современную — в том числе.

Свой среди чужих

Санкт-Петербург похож на многие города Европы. В имперской статности дворов проглядывает Вена, в роскошной неге парков и резиденций — Париж, и даже мраморные постаменты своей величественностью и тяжестью отсылают нас в каменный Рим. Но если перестать упрямо искать в нем знакомые черты, если взглянуть на него отстраненным взглядом, лишенным влияния предыдущих поездок и знаний, ты придешь к простому выводу — Петербург уникален.

Все знают историю создания города, знают и растиражированного Петра. Он стоит особняком среди всех городских символов, и странно лишь то, что на памятнике ему не изображено знаменитое окно в Европу. Но разве не кажется вам, что Старый Свет лишь поверхностно колыхнул поверхность русской жизни и русской души, и даже здесь, в Северной столице, будучи зафиксированным в камень, он все равно теряется, ускользает, брыкается, обличая скрытую за ним все это время русскость.

Конечно, великие архитекторы, возведшие его, были немцами, итальянцами, французами. Исакий похож на капителий с сигарами вместо колонн, а Казанский — меньшая копия Ватиканского собора. Но Россия все искажает и, в конце концов, совершенно меняет насильно привитое ей западничество.

На месте гибели самого либерального, а потому, в нашем представлении самого европейского императора, стоит самый русский храм.

А Невский, самый европейский проспект, был так назван в честь того, кто как раз бил этих европейцев. Здесь можно найти странное архитектурное чудо — готическую капеллу, при взгляде на которую начинает казаться, что крестоносцы все же дошли до Руси. Но, несмотря на это, на вершинах странных питерских церквей упрямо приклеены православные кресты.

Питерские снобы не замечают этого и наигранно удивляются:«Причем здесь крестоносцы? Причем здесь насажденная Европа?»

И, обосновывая свой вопрос, моют защитника-Невского.

Город с раздвоением личности. Город, который сильно тянулся на Запад, оторвался от Востока, но все равно не прижился «за бугром». Город, который всегда будет своим среди чужих, в той, до сих пор непонятой и незнакомой Европе. И будет чужим среди своих — снобизм, приграничное положение и внутренняя гордость никогда не позволят ему «вернуться домой». Он разорван, как разорваны все мы, приезжие, скучающие по малой родине здесь, и скучающие по Питеру там.

Гордиев узел, спутавший вместе славянофилов и западников, Европу и Азию. Город, иллюстрирующий вечные проблемы нашей самоидентификации в ее каменном апофеозе.

Вера в сказку

Но я помню время, когда дома были большими. Атланты глядели на мое детское личико с высоты Родосского Колосса, а Невский проспект (путь от Адмиралтейства до Гостиного двора) казался бесконечно длинным для маленьких ножек. То было время веры в сказку. Но разве я перестала в нее верить теперь?

К примеру, я знаю место, где скромно живет Счастье. Ну разве это не сказка? Странно только то, что люди ходят мимо, бегут куда-то… Почему? Может потому, что как раз не верят в чудо? Но я здесь, значит, чудеса случаются.

А еще я знаю дорогу, выложенную желтыми кирпичами.

Вернее, вы не увидите этого сусального золота обычными глазами, оно скрыто за простыми плитами, но это и неважно, ведь ведет она все равно в самый настоящий изумрудный город!

В отличие от парижских витрин, которые оживают только под Рождество, здесь в витринах Елисеевского кипит вечная механическая жизнь гномов и эльфов. А внутри — 1900-е, а внутри праздник, который всегда с тобой. Как и в кинотеатре Аврора, где картины Модильяни в холле являются всего лишь приятным дополнением к фильму.

Ноктюрн из водосточных труб

«А вы смогли бы?» — хороший вопрос, оптимистичный. Он означает, что и есть шанс воплотить то, о чем вас спрашивают.

А вы смогли бы болеть душой? Нет, Петербург не город душевнобольных, но именно город, болеющих душой. Смогли бы бросить весь яд этой глубинной стонущей боли прямо в лицо тех, кого любите? И не разбиться? И не разбить? А потом успокоиться. Заклеить раны. И утопить свое сердце в чем-нибудь. Хотя бы в кофе. Чтобы зажило. Смогли бы?

А вы смогли бы остановить время? Прошлое — снайпер. Оно убило настоящее, и даже Екатерину превратило в секунду. Страшно убирать батарейку из часов. А вдруг получится? В сумерках же не определишь, какой сейчас век. Смогли бы?

А вы смогли бы не следовать дорожным знакам? Изобрести собственные? Вспыхнули ростральные маяки-колонны — пусть они обозначат сушу. А в небо взвились мосты — пусть обозначают нам путь. Смогли бы, отменить гравитацию? Или если не суждено взлететь, так хоть поплавать?

Смогли бы примирить непримиримое? Жил человек, любивший море. И жил тот, кто любил полет. В Петербурге они нашли разведенные мосты. Жил человек, любивший Солнце. И жил тот, кто любил ночь. В Петербурге они нашли белые ночи.

А с войной смогли бы примириться? Шрамы блокады отчетливы, словно раны были нанесены еще вчера. Столетняя ворона тоскует. Смогли бы не тосковать, как она?

А вы смогли бы жить без Солнца? Свет — это подарок. Пусть будет много темных дней, зато однажды, когда ты проснешься и увидишь, что ветви деревьев превратились в золотую проволоку, что каждый дом стал похож на его столетнего хозяина, и каждая тень показала его уникальный рельеф, когда главная героиня Нева из черной старухи вдруг преобразилась в девушку цвета ультрамарин.

Вот тогда ты поймешь, какое счастье может подарить город, если ты умеешь ждать. То, что недосягаемо, всегда живописно. Смогли бы ждать?

А вы смогли бы ходить на ощупь? А ведь жизнь огромна. Ее не вдохнуть, не потрогать, не впитать кожей, запах не отпечатать на фотографии, а знания не получить, разглядывая заблудившиеся души случайных людей. Для счастливого брака кричат «Горько!», слезы счастья всегда соленые. К сладкому круассану подают горький кофе. Я не знаю, куда идти, я иду на ощупь. А вы?

А вы смогли бы идти лишь одной дорогой? Ведь все пути нам открываются только тогда, когда нам некого любить. Когда больше нечего терять — приходит бесстрашие, когда заканчиваются слезы — начинаются улыбки. Но чтобы полюбить, надо потерять, чтобы возвратиться — расстаться. А вы смогли бы любить? Смогли бы попрощаться со смелостью и относиться к улыбке, как к петербуржскому солнцу?

А вы смогли бы подружиться с осадками? Нужно учиться мокнуть, чтобы сырые объятия могли согреть. Нужно научиться жертвовать последним зонтом, чтобы однажды, неожиданно, в самый сильный ливень, кто-нибудь открыл его спасительную крышу над тобой.

Эпицентр

И я здесь, в этом эпицентре красоты, в этом перманентном эстетическом головокружении. Красота давит, постоянно воздействует и не дает шелохнуться. Хорошо, когда есть что вспомнить, а еще лучше, когда нечего забыть.

Большое видится на расстоянии. Легко смотреть, когда ты вдалеке. Но я не вдалеке, я здесь. Я часть этого целого, целое так сложно распознать, поэтому так долго я боялась писать про него, несмотря на то, что материала было больше, чем про все остальные города. Город действительно изрыл мне все сердце каналами: ты постоянно находишься на полигоне истории, где не стреляют холостыми патронами. «Я немного смертельно ранена».

«Город — страшная сила. А чем больше город, тем он сильнее. Он засасывает. Только сильный может выкарабкаться.»

Но город страшен лишь для тех, кто не увидел его сути, не увидел его отважного вызова.

Бросить вызов

Вновь, как и триста лет назад, небо взрывается дождем, и вновь люди готовы, как знаменитый пушкинский Евгений из «Медного всадника» пинать и проклинать Петра за свои промозглые превратности судьбы, но опять уста сковывает благоговение.

Невозможно совладать с той массой истории и достижений, забравших килограммы и центнеры жизней, центнеры и тонны костей. И каждый сантиметр чем-то важен, и каждый дом облачен в кольчугу памяти из мемориальных плит, рассказывающих о том, как люди преодолевали преграды глупости и непонимания.

Отважные атланты, которые взгромоздили на свои плечи целые эпохи, до сих пор покорно и самоотверженно не расправляют их.

В Петербурге хмуриться небо, и метет пурга, и можно, если сделать неловкое движение, попасть в западню: хлопнет тебя Владимирский проспект, как муху мухоловкой, навечно замуровав в монолите фасадов. Или двор-колодец замаринует в свою алькатрасовую банку.

Здесь если рыдать, то только навзрыд, если что-то менять, то только с революцией. Под низким небом все слишком монохромно, чтобы еще добавить серых красок.

И где-то, среди до краев наполнившей город историей и искусством, вдруг можно разглядеть молчаливый грустный лик. Именно эта грусть и делает Питер таким необыкновенным. Петербург трагичен, здесь невозможно не бороться, и потому не страдать, но ты никогда не будешь здесь одинок, как не бывают одинокими на сцене.

Город ломает, но только тех, кто слаб, кто не знает, что у счастья есть цена, кто не умеет эту цену платить. Раскольниковы убивают старушек, с мостов ежегодно сбрасываются самоубийцы.

Ну, что же? Устало заломлены слабые руки,
И вечность сама загляделась в погасшие очи,
И муки утихли. А если б и были высокие муки,-
Что нужды?- Я вижу печальное шествие ночи.

Город — брошенный русским духом вызов судьбе и всему человечеству. А вы смогли бы тоже что-нибудь изменить? Бросить вызов и перевернуть этот мир вверх ногами. Проснуться в своей кровати, принять душ, а потом пойти и покорить Эверест. Или Эрмитаж. И больше никогда не бояться, не грустить и не болеть. Жизнь не стоит огорчений. И ограничений. В Городе борьбы нужно бороться, ведь успех так притягателен. А иначе восстанет первородное болото, возьмет реванш свободная Нева, и все будет насмарку.

Невозможное возможно: каждый день студеные воды реки упрямо прожигают себе дорогу сквозь лед. Если у нее получается, значит, и у нас получится. Жизнь течет, пока течет Нева.